Валентина Лисица: «Мне сказали — отправляйся играть для своих шахтеров! И я поехала играть для шахтеров» (+ВИДЕО)

Всемирно известная пианистка Велентина Лисица, игравшая в Донецке в Парке Ленинского Комсомола 22 июня 2015 года, дала интервью, в котором рассказала о событиях, предшествующих концерту.

Уроженка Киева Валентина Лисица играла вместе с мировыми звездами в крупнейших концертных залах мира — от «Карнеги-холла» до Большого зала Венского музыкального общества. В последние годы ее ролики стали набирать бешеную популярность на Youtube. Но в январе 2015 года Симфонический оркестр Торонто порвал контракт с Лисицей; накануне концерта ей было сказано, что вместо нее будет играть другой солист. Причина — в украинском конфликте Лисица открыто поддержала Донбасс.

После скандала пианистка переехала во Францию, где к ее политической позиции отнеслись с пониманием. Одной из первых концертных площадок Валентины Лисицы на европейском континенте стал парк Ленинского комсомола в Донецке. Корреспондент «РР» встретился с пианисткой после концерта, на котором она сыграла знаменитую Симфонию №7 Шостаковича, впервые прозвучавшую в блокадном Ленинграде

Как вы вовлеклись в конфликт с украинской диаспорой в Канаде?

Я всегда интересовалась политикой. Когда я была студенткой, у нас был первый «майдан за незалежность», это 1991–1992 годы. Я, естественно, с этим новым чувством патриотизма бегала в вышиванке, розмовляла українською — в общем, мне эта болезнь знакома. Я ею переболела, у меня иммунитет, но я знаю, как эти люди мыслят. Я была просто девчонкой, но даже в нашем деле, в музыке, тогда было общее желание отделиться, мы ведь всегда считали себя провинцией. Чтобы пробиться и выехать куда-нибудь за границу (а все тогда зациклились на загранице), надо было проходить прослушивания, которые устраивались в Москве и на которых всегда побеждали участники из Москвы или из Ленинграда. Казалось, избавимся от этого — и заживем! Все ждали, что случится чудо, но чуда не случилось.

Когда люди пошли на Майдан, это выглядело так, что они хотят в Европу, потому что надоела коррупция, надоело везде платить, они думают, что в Европе хорошо. Но потом Майдану подняли цену расстрелами, вот этими убийствами, которые, естественно, никто не собирается расследовать.

Самый большой кризис для меня лично — это Одесса, 2 мая. В прямом эфире вещание в «Твиттере», вещание на Лайф-стрим… Ты видишь, что людей загнали в здание и их сжигают, внизу кричат «Слава Украине!» — их убивают, как в Хатыни. А потом смотришь по телевизору шоу Савика Шустера, где люди аплодируют и кричат: «Все, сепаров сожгли, ура-ура!» Это было страшно, это был конец всех иллюзий. Тогда я повернулась против всего этого Майдана и в «Твиттере» @ValLisitsa начала активно переводить все, что происходило.

Я вещала для западной публики, у меня было где-то восемь тысяч читателей, в основном музыканты. Они не интересовались политикой, но я начала аргументировать свою точку зрения, и люди жаловались на это: «Валентина, расскажите лучше о чем-нибудь хорошем! Например, как вы путешествуете». Тогда я открыла другой аккаунт и написала, что там будут фотографии котиков — для тех, кто не хочет знать, как убивают людей. Все поняли намек, и никто туда не подписался. Теперь, если ко мне приходит кто-то и говорит: «Валентина, не рассказывайте нам о политике», я отвечаю: «Идите смотрите котиков».

Я очень активно занялась этой темой, начала переводить для сайта «Славянград». Я познакомилась с людьми, которые его делали, заочно, естественно, потому что они все с Украины, из Мариуполя, Донецка, Луганска. Я уверена, что они не занимались фейками, я знала, что у девочки сидит племянник в подвале при бомбежке, я знала, что у парня в Мариуполе восьмидесятилетняя мама, которая не может выехать, — все это люди, которые имели кровные связи. Я им верила. Начала переводить на английский статьи, свидетельства очевидцев, стала их постить. Потом меня заметили западные «альтернативные источники информации» — ZeroHedge, «Антивойна», которые все это перепечатывали.

Я занималась не только тем, что происходит в Донбассе. Я, например, перевела все бумаги из суда по делу Руслана Коцабы (украинский журналист, экс-корреспондент «112 канала», осужденный за «антимоблизационное обращение». — «РР»), все свидетельства, допросы. В общем, я давала информацию, которая отсутствовала в тамошней прессе. Я никогда не делилась ссылками на Russia Today, но меня все равно обвиняли в том, что я занимаюсь кремлевской пропагандой. Дошло до того, что я на самом деле «тролль, который маскируется под пианиста», а 90 миллионов просмотров моих концертов на Youtube — это якобы несуществующие люди. А еще называли расисткой, писали, что я ненавижу инвалидов и антисемитка — полный набор, в общем.

Все это достигло кульминации, когда мне надо было играть концерт в апреле в Торонто. Это один из самых значимых оркестров в Канаде, большой город, довольно показательный концерт, огромный зал, 2800 человек. Все билеты были проданы, все ожидали моего выступления. Я играла до этого сольные концерты, но с оркестром — это должен был быть мой первый концерт.

В Канаде проблема в том, что там политики буквально спят в постели с этим украинским лобби. Там есть некий Ярослав Баран, который является председателем Оттавского отделения Конгресса. Он работал пресс-секретарем на трех предвыборных компаниях Стивена Харпера (премьер-министр Канады. — «РР»), в свободное время он занимается лоббированием. Все эти деньги, вся помощь проходит через руки и через карманы этих людей. И, конечно, политика упирается в экономику. Партия войны, которая существует и в Америке, и в Канаде, имеет свой интерес — продать оружие и нажиться на этом. Помимо всяких идеологических вещей, они интересуются чистой прибылью. И когда я стала им костью в горле, от меня решили избавиться, причем так, чтобы другим неповадно было. Оркестр обратился к адвокатам, чтобы посмотреть, нет ли в моих твитах чего-нибудь криминального. Они прочитали 15 тысяч моих записей, ничего не нашли, и тогда мне сделали предложение: играть они мне не дадут, но если мы разойдемся «по-хорошему», если не скажем никому о настоящих причинах отмены концерта, то они мне заплатят.

Но на каком основании отмена?

Это бывает в классической музыке сколько угодно. Можно сказать: «О, я себя плохо чувствую, у меня болит голова, и я не хочу играть». В большинстве случаев все расходятся по-доброму, неустойки никто не требует. Никого бы это не удивило. Они бы объявили за два дня до концерта, что Валентина себя плохо чувствует.

Я, естественно, взвешивала риск. Я не знала, какой будет скандал. Я поняла, что на оркестр давили, говорили, что им не дадут денег (какой-то украинский спонсор), что у них заберут гранты. Я сделала последнюю попытку примирения, написала оркестру письмо: давайте встретимся, поговорим, выясним, чего хотят все стороны, потому что это в наших общих интересах. Мне ничего не ответили. И тогда я сказала, что приду на репетицию, потому что контракт никто не отменял. Мне сказали: «Не приходите, у нас другой солист». Тогда я быстренько сделала вот этим телефоном фотографию, налепила на рот липкую ленту, поставила канадский флаг, напечатала обращение к моим поклонникам, которых, к счастью, миллионы, опубликовала это на Фейсбуке, и все — война началась.

Резонанс был катастрофический. Было полно людей, которые откровенно сказали, что не поддерживают мою гражданскую позицию, не любят Путина, любят Украину, но им стыдно за Канаду и за свободу слова. Были и гражданские организации типа «Союза журналистов», которые заявили, что то, что сделал оркестр, — отвратительно. В общем, поддержка была достаточно большая, но оркестр все равно не захотел ничего менять, вместо этого «Украинско-канадский конгресс» усиленно занялся распространением оскорбительных сообщений в мой адрес.

Были и другие украинские организации: «Союз левых», коммунисты. Они выражали возмущение тем, как со мной поступили, — и на украинском языке, и на английском. Эти письма, естественно, никто не публиковал. Никому не было интересно показать, что разница во мнениях существует даже в украинской диаспоре. Украинцы там совершенно разные. Ведь есть люди, которые приехали туда сто лет назад из Галичины, где на протяжении пятидесяти лет был австрийский «демократический голодомор», когда у них было хуже, чем в Ирландии. Все тогда знали, что это самое ужасное место в Европе. Они там дохли как мухи, уезжали в Канаду, в Австралию, в Аргентину. И эти люди не имеют ничего общего с бандеровцами, которые уехали в 1944-м на немецких обозах. Бандеровцы растили своих на рассказах о схронах, о том, как они «боролись с коммунистами» и так далее. У них было желание реванша, и оно их не оставило. Литература, которая начала отправляться на Украину, — это от них.

Общество разделилось. Ко мне стали обращаться местные украинцы и говорить: «Валентина, спасибо! Мы боялись даже вымолвить слово, спасибо, что вы сказали это за нас». Была поддержка, но было и много ненависти. Мне говорили: «Ну все, твоя карьера закончена, убирайся из Канады, убирайся из Америки. Чего ж ты здесь живешь, если тебе так не нравится? Отправляйся играть для своих шахтеров!»

И я, в общем, последовала их совету. И когда я сказала, что поеду играть шахтерам, — буквально через день пришло приглашение от Александра Александровича (Парецкого — министр культуры ДНР. — «РР») на Фейсбук. Он написал: «Мы вас официально приглашаем». Это был конец апреля. А 22 июня состоялся концерт, который выглядел так, будто мы готовили его годами. На самом деле это была полная импровизация, никто не знал, что из этого получится, сколько людей придет. Ведь никто никогда не пробовал делать здесь такой серьезный концерт классической музыки.

Вам было необходимо как-то скорректировать свои планы, чтобы приехать в Донецк?

Да, пришлось отменить концерт в Германии. А 20-го числа у меня было открытие фестиваля в Париже. Я поговорила с организаторами фестиваля, объяснила все как есть: «Вот я еду в Донецк, я не знаю, какая там ситуация, война. Пожалуйста, помогите». И французы пошли мне навстречу. Сократили программу, начали концерт раньше, сократили перерыв, была полная благосклонность. И публика — был битком набитый зал — знала, куда я еду и почему, они мне стоя аплодировали, когда я убегала. Там все было хорошо.

Что касается Франции. Как вы считаете, там больше свободы слова, вы себя там лучше чувствуете? Чем ситуация там отличается от Канады и США?

Да, в Европе другая ситуация. Во Франции — свобода слова, свобода сатиры. Мы все знаем «Шарли Эбдо». Те вещи, которые можно говорить во Франции, в США воспринимаются как что-то подсудное.

С другой стороны, можно увидеть и ситуации, которые будто напоминают нам о 1937 годе. Одна девушка с родителями из России живет в Париже, учится в лицее. У них был вид на жительство, они хотели подавать на гражданство. В прошлом году проходили протесты по поводу однополых браков. Майдан тихо курит в углу в сравнении с тем, что там происходило. Два миллиона человек только в Париже, десять миллионов, то есть четверть населения, высыпало на улицы Франции.

И вот эта девочка участвовала со своими однокурсниками в протесте. Для того чтобы получить гражданство, она должна была взять справку, что она прилежная гражданка. Когда она пошла за такой справкой, ей сказали, что существуют фотографии, на которых она на митинге против однополых браков и что ей не только не дадут справку, а еще и вышвырнут из Франции со всей ее семьей. Но, сказали ей, у нее есть шанс, если она перечислит фамилии всех своих однокурсников, которые участвовали в протестах, если она будет на них доносить. Я читала и не могла поверить своим глазам: шестнадцатилетней девочке такое сказали. Но девочка — умница: она поняла, что это нехорошо, и обратилась к журналистам. Был большой скандал. Вот такая там интересная свобода. Но у них есть одна вещь, которая отсутствует в Америке, отсутствует в Канаде: у Франции очень сильная аллергия на любое проявление фашизма.

Американцы, канадцы закрывают глаза на нацистов в «Азове» и тому подобное. Во Франции такие вещи не проходят. Сажают не только за ношение свастики. Например, был большой скандал вокруг юмориста марокканского происхождения: у него все время были шуточки про евреев, шуточки о Холокосте, он изобрел такое перевернутое нацистское приветствие (не поднимал руку, а опускал), сочинил оскорбительную песенку про ананас, что-то там рифмовалось с газовыми камерами. И дошло до такого, что если кто-нибудь брал ананас в руки, то это уже выглядело чуть ли не как скрытый нацизм. Во Франции было двое учеников, дети, которые решили сфотографировать сами себя с ананасом в руках и с перевернутым нацистским салютом. Их не только выгнали со школы, у них в деле теперь записано, что они подозревались в нацизме.

Французы понимают нас; когда им объясняешь, с чем мы боремся, они это слышат. Германия тоже слышит, но предпочитает закрывать глаза, пока этого не происходит у них. В Америке тебя не слышат в упор, как и в Канаде.

Вы из Украины родом. Любите ли вы ее сейчас и какой хотели бы ее видеть?

Вы знаете, у меня было одно из странных таких ощущений, диких, — когда я пересекла границу, я почувствовала, что я дома на своей земле, я вернулась домой. Вот это — моя Украина, это нормально. Конечно, сейчас есть названия ДНР, Новороссия — все это чудесно, но для меня это как если бы по-прежнему существовал Советский Союз, все это родная земля. А с другой стороны, я знаю, что за линией фронта есть оккупированная Украина. Вы понимаете, что это точно такая же Украина, но она оккупирована. Вот это как рассказывала моя мама о жизни в оккупации, как бабушка мне рассказывала.

Это по-прежнему моя страна, но она находится под оккупацией. Не под буквально военной оккупацией, там не так уж много военных американских инструкторов, но это моральная оккупация, оккупированы мозги и сердца. У людей ненависть брызжет фонтаном, они совершенно не видят другой точки зрения, как будто у них отняли собственное мышление. Вот как их от этого освободить? Освободить они могут только сами себя. Так же как, понимаете, никакая Европа или Америка не могут сделать Украину счастливой. И Россия не может спасти ДНР, если ДНР не спасет саму себя. Даже в Крыму, по-видимому, это не так уж хорошо работает, там есть трудности. Поэтому «на Бога надейся, а сам не плошай». И как раз это люди здесь делают: они строят свое будущее, не ждут, пока им помогут. А на Украине по-прежнему ждут помощи, думают, что кто-то придет и построит им страну. Или сделает им европейские зарплаты, безвизовые режимы, счастливое будущее. Они вполне готовы убить несколько миллионов человек, которые с этим не согласны, для того чтобы попасть в светлое будущее. Вот в этом трагедия.

Что вы ожидали увидеть и что вы действительно увидели в Донбассе?

Я приблизительно знала, чего ожидать, каждый день видела фотографии, и я знала, где стреляют, что разрушают, кого убивают. Я читала свидетельства людей, которые сюда приезжали, например, журналиста из Винницы (блогер Артур Сенко. — ред.), который ходил по улицам и удивлялся, как здесь чисто, красиво, как к нему все хорошо относятся. Но, конечно, увидеть все своими глазами — это совершенно другое. Я видела все эти контрасты: разрушенные здания, но в парках гуляют люди и там полно детей. Я видела, как ухаживают за городом даже в районах, которые подвергаются бомбежке: там стоят женщины с сенокосилками, они стригут розочки. Все ухожено, и видно, что люди планируют здесь остаться. Никто, в отличие от Киева, например, не мечтает о том, как бы поскорее отсюда слинять.

Дела хоть и медленно, но улучшаются, и люди возвращаются и строят планы на будущее. И это будущее связано с Донбассом. Вот это — самое главное. Люди перестали жить прошлым днем, причитая, как было хорошо и как теперь плохо, вот этого здесь совершенно нет. Те люди, с кем я общалась, естественно, надеются на мир; они строят свои планы с уверенностью, что мир настанет и все будет хорошо. Это самая главная вещь, которую я пытаюсь донести. Было бы здорово привезти сюда кого-нибудь из американского конгресса, чтобы они посмотрели.

А какие у вас остались впечатления от общения с людьми, которых некоторые украинские граждане называют «ватниками»?

Одной из целей моей поездки было доказать, что здесь не «ватники». Я-то ведь знаю, я же все-таки родная, своя. Я знаю, что эти люди не могут выглядеть так, как выглядят люди на картинках. У нас люди образованные, их образование по-прежнему уровнем выше, чем в Европе, и десятком уровней выше, чем в Америке. Я посетила школы искусств, была в Макеевке во Второй школе искусств, играла в школе в Торезе, я видела этих детей. Видела, как дети творят, как они рисуют, как они лепят, как они занимаются балетом. Они для меня играли.

Классическая музыка на Западе — это привилегия элиты, потому что уроки стоят очень дорого, и только зажиточные люди могут себе позволить всерьез учить детей музыке. Поэтому они и не понимают ничего, им кажется, что раз здесь живут шахтеры, металлурги, то значит, это люди в массе своей темные. И не вините их, они сами так живут! Штат Западная Вирджиния — очень красивое место, в котором поколениями живут шахтеры, — это объект постоянных шуток. И американцы думают: «А, в Донбассе шахтеры, они, наверное, такие же, как и наши из Западной Вирджинии». А мой концерт в Донецке собрал больше людей, чем можно было вместить, яблоку негде было упасть.

Понимаете, нормальный средний человек Запада считает себя «цивилизацией», а остальных — либо «развивающимися странами», либо «отсталыми». Представляете, какой это будет удар по самосознанию такого человека, если он увидит, что в Донецке люди бьются, чтобы попасть на симфонический концерт, куда его самого палкой не загонишь?

А на Западе про это узнали?

В британской прессе сказали только, что я поехала играть для «непризнанной республики сепаратистов» и «позволила сфотографировать себя в компании их лидера, который замешан в военных преступлениях». Вот и весь репортаж. Потому что они не могли признать, сколько здесь было тысяч человек. Они не захотели показать ни кусочка из концерта! Не захотели показать лица этих людей, как они слушали, сознаться, что, в отличие от каких-нибудь рок-концертов или даже классических концертов, которые проходят в Европе, не было ни одного человека, который бы был в состоянии опьянения, не было выкриков, не было каких-нибудь больных на голову людей. То есть все слушали, это был настоящий праздник высокого искусства. Но для западной прессы это была бы слишком шокирующая информация.

А как вам удалось организовать такой масштабный концерт? Как получилось подготовить его в практически военных условиях?

За подготовку все награды, все медали и ордена должны пойти министерству культуры, в частности Александру Парецкому. Потому что, естественно, он все организовывал. Но со мной легко организоваться. Он сказал: «У нас проблемы, у нас нет большого рояля. Будете играть на маленьком?» Я говорю: «Буду». Этому роялю почти восемьдесят лет, его уже должны отпустить на пастбище погулять, порезвиться, потому что он уже «не бегает». Но все прекрасно понимали, что у нас война, у нас бахает за углом, мы не можем ожидать, что сейчас нам из Вены привезут новенький инструмент за двести тысяч. Это понятно. Ни одна из концертных организаций не решилась дать нам инструмент. Я видела, что ситуация с роялями очень плачевная, и это естественно — это пережитки прошлого правительства. Сейчас, конечно, тяжело что-нибудь покупать, это дорогое удовольствие. Но я думаю, что ситуация улучшится, и в следующий раз у нас уже будет хороший рояль. Потому что есть Китай, который научился делать инструменты не хуже, чем в Германии, только за одну десятую цены. Так что есть такие варианты, мы о них подумаем, кстати, и поговорим. Не было, естественно, репетиции с оркестром. Мы пошли, пожали с дирижером друг другу руки и отправились играть…

Так это был практически экспромт?

Это был полностью экспромт! (Эту фразу Валентина восторженно выкрикнула. — ред.) Никто бы в нормальных условиях, если бы не война, не согласился бы на такое. Это выглядело как безумие. А если бы пошел дождь? Мы не знали, сколько людей придет: мы поставили 6800 стульев, собрали их с мира по нитке, а потом выяснилось, что даже люди из министерства обороны не могли получить билеты. Они смогли получить только автографы, билетов не было, все разобрали. Люди приходили заранее, приходили как на праздник. Видно было, с какой жаждой они собираются слушать эту классическую музыку. И это совсем не легкое слушание — два часа симфонической музыки. Но, по-моему, люди понимали, что они являются частью этого исторического момента. Кто-то написал в «Твиттере»: «1943 год — исполнение Ленинградской симфонии, 2008 год — это Цхинвали с Гергиевым, 2015 год — Донецк с Лисицей». Приятно!

Как лично вы чувствовали себя на сцене? Вы очень экспрессивно играли. Со стороны звучало весьма мощно. Отличались ли ощущения от того, как вы обычно играете?

Это был, пожалуй, самый эмоционально важный концерт в моей жизни. Поддержка от публики была невероятная. Поддержка от оркестра тоже — мы играли как один человек. Нам не надо было гадать, кто что сделает. И, естественно, воодушевление… Ну, просто как какое-то религиозное чувство экзальтации… Трудно описать словами то, что происходило. И мы все это чувствовали. Даже то, что был маленький рояль, — это все были мелочи: звук исходил из самой души. Что-то было в этом совершенно невероятное.

Хотя, казалось бы, классическая музыка в наше время… Вот композитор-минималист Владимир Мартынов выступает с тезисом о конце эпохи музыкантов. Что, на ваш взгляд, сейчас происходит с симфонической музыкой и с ее слушателями? Не уходит ли эпоха?

Я не играю Мартынова, но я играю минималистов, я записала два диска: один был Майкла Наймана, написавшего много музыки для кино, другой вот недавно вышел — Филипа Гласса. Глава республики (Александр Захарченко. — «РР») сказал, что ему не совсем нравится Прокофьев, и я это понимаю, его музыка уже за пределами границы того, что люди обычно воспринимают. Потому что, конечно, Рахманинов и Чайковский говорят с нами через наше сердце, а вот эта музыка… она такая более «церебральная», ее надо уже уметь понимать. И чем дальше в лес — тем больше дров. После Шостаковича пришел Штокхаузен, начались эксперименты с музыкой, которая все больше и больше становилась элитарной.

Это как с живописью: мало увидеть «Черный квадрат», нужно длинное описание того, что на самом деле вы должны в нем увидеть. И музыка становилась все сложнее, интеллектуальнее. Но сейчас вернулась к минимализму. Молодое поколение слушает как раз минимализм. Если мы посмотрим, например, на «Лунную сонату» или на Баха, то окажется, что по восприятию они ближе к современному минимализму, чем к романтизму. Романтизм Листа, Вагнера привел к усложнению музыки.

Музыка вообще развивается циклами. Когда-то хор пел в унисон, потом добавились голоса в церкви, потом стало множество голосов, которые пели каноном, музыка усложнялась, чтобы наконец дойти до «простоты» Моцарта и Бетховена. Сейчас музыка вернулась к простоте в минимализме, а затем снова начнется новый цикл. Музыка продолжается и совсем не потеряна для слушателей.

Ваша музыка, ваши профессиональные принципы как-то связаны с вашими политическими убеждениями?

Безусловно. Вы знаете, в искусстве существует две точки зрения на политику. И, по-моему, их никто не выразил лучше, чем два разных композитора. Один — это Рихард Штраус, немецкий композитор, который считал, что музыка никогда не должна вмешиваться в политику. И вот теперь некоторые биографы утверждают, что он коллаборировал с нацистами. Он никогда никого не отправил в газовую камеру. Он никого не убил, никого не обвинил, никого не выдал. Он просто молчал, он соглашался играть на концертах нацистов. Он занял нейтральную позицию. Писал красивую музыку, которая не имела ничего общего с политикой, но все называли его предателем, потому что он никогда не вступился ни за кого из своих коллег, когда их отправляли в газовую камеру. Хотя он мог! Но не хотел рисковать своей карьерой, предпочитая оставаться в стороне.

И другая крайность — это Шостакович, который, наоборот, всегда говорил то, что думал. Он был в немилости у сталинского режима, а потом, когда его хотели обнять диссиденты, к примеру, Сахаров — он его оттолкнул. Сказал, что считает смешным, когда человек, который изобрел бомбу, говорит, что сделал это в мирных целях.

У Шостаковича есть хорошая цитата, которой я следую:

«Не верьте гуманистам, граждане. Не верьте пророкам и светлым личностям. Обманут ни за грош. Делайте честно свое дело. Не обижайте людей, старайтесь им помочь. Не надо пытаться спасать сразу все человечество. Попробуйте сначала спасти хотя бы одного человека. Это гораздо труднее. Помочь одному человеку — это очень трудно. Это так невероятно трудно. Поэтому появляется соблазн спасти все человечество одновременно. А при этом, по пути, неизменно оказывается, что для спасения всего человечества нужно угробить всего только пару сот миллионов человек. Пустяки, разумеется».