Украина достается Достоевскому

Поэт и журналист Андрей Дмитриев — о том, почему Украина не может отделить себя от проклятых вопросов русского писателя.

Украина — это местность, где востребован «достоевский надрыв стукачей», где капитаны лебядкины становятся авторами концепций национальной безопасности, где «убивец» — это не предосудительно и вовсе не укор.

Здесь уже никто не вспоминает о посулах «архитекторов независимости» 24-летней давности. О том, как будущий президент Кравчук и его свита уверяли соотечественников, что независимая Украина — это такая страна, где русский будет чувствовать себя лучше, чем в России, а еврей — комфортнее, чем в Израиле. Доверчивые сограждане вложили свои «акции» в проект, казавшийся им «полифоническим романом» и предполагавший культурное многоголосие. Подразумевались и универсальная формула согласия, и механизм взаимных уступок.

На поверку оказалось, что нет никакого «полифонического романа» — есть бесконечный монолог унитарного государства, циклопа Полифема. От адресата незалежных посулов, которому не пришлось озвучивать главную линию — «Слава нации, смерть врагам!», требуется единственно верный ответ: «Я Никто».

Апологеты этого унитарного Полифема уже не скрывают, что формирование нации в незалежной пещере требует от миллионов жителей Украины отречения от русской идентичности. Анатолий Стреляный говорит об этом с некоторым торжеством: «Украинизация теперь будет подразумевать разрыв не просто с Россией, а с русскостью. Дерусификация станет синонимом украинизации. Одно искореняем, другое вкореняем. Так и только так, если не болтать, а делать дело с открытыми глазами».

Еще в 2003 году один украинский интеллектуал говорил в интервью российскому «Консерватору»: «Достоевщина — это традиция больного общества, это российская традиция. Пусть она остается России. Для Украины важнее традиция немецкого писателя Гессе, чем Достоевского». Ой ли? На поверку оказалось, что скорее для Украины важнее «традиция Рудольфа Гесса». Того самого, чье имя скандируют украинские ультрас, превратившиеся в штурмовиков.

Едва ли они подозревают о существовании «традиции немецкого писателя Гессе». Достаточно вспомнить, что в конце 1914 года Герман Гессе выступил с антивоенным манифестом, статьей «Друзья, довольно этих звуков!», что ему претили милитаристский агитпроп и либеральное пустозвонство. Кто в постмайданной Украине способен был вклиниться в бесперебойное пение «соловьев АТО» и произнести «Довольно этих звуков!» или что-то подобное? Олесь Бузина, Руслан Коцаба… Не прижилась «традиция немецкого писателя».

Украина, с маниакальным упорством отделявшая себя от Достоевского, попадает в его же проклятые вопросы.

У властителей украинских дум бывает болезненное отношение к Достоевскому. И не менее болезненные отношения с ним. Вместе с тем Достоевский понадобится Украине в ближайшее время. Причем именно той ее части, которая картинно отмахивалась от этой культурной ветки и зарекалась смотреть в эту сторону.

Пациент будет требовать шенгенскую визу, но придется довольствоваться галоперидолом: вот тебе «Преступление и наказание», вот тебе «Бобок».

Иннокентий Анненский различал в романах Достоевского два типа совести — активную и пассивную. К первому типу относится совесть Раскольникова — «она действует бурно, ищет выхода, бросает вызовы, но мало-помалу смиряется и начинает залечивать свои раны». Пассивной Анненский называет «свидригайловскую» совесть: «Эта растет молча, незаметно, пухнет, как злокачественный нарост, бессильно осаждаемая призраками и человек гибнет наконец от задушения в кругу, который роковым образом оцепляет его всё уже и уже. Таковы были у Достоевского Ставрогин, Смердяков, Крафт». Вот, собственно, развилка, которая ожидает Украину.

Украинской перспективе посвящено немало апорий. Но прикладное значение политологических рецептов и прогнозов, как правило, сомнительно или туманно.

Возможна ли денацификация Украины в нынешних условиях? Общественная мысль выхолощена. Власть списывает все провалы на войну. Серьезной оппозиции не предвидится. Ведь ее электоральное поле сужено и вытоптано. Самые последовательные противники нынешнего режима остались в ДНР и ЛНР. Выборы проходят под присмотром тербатов, под дулами автоматов. Настоящие оппозиционеры в бегах, в тюрьмах или загнаны в подполье. Легальной «оппозиции» отводится роль декора — причем не дальше передней. А пропаганда войны и державная установка на то, чтоб как можно больше сограждан повязать кровью в АТО, приводят к стремительной дегуманизации украинского общества.

Сегодня на территории Украины, подконтрольной Киеву, большинство составляют те люди, которые не видят ничего страшного в событиях майданной зимы и в майских трагедиях 2014 года. Их несложно пичкать постмайданными идеологемами. Их пока еще можно зациклить на причинно-следственной цепочке: посягательство на унитаризм привело к войне в Донбассе и т.п. Но режиму чем дальше, тем труднее будет склонять это большинство к оправданию крови.

На Украине невозможен активный протест, но возможна активная совесть. Вариант «путем Раскольникова» для отдельно взятого украинца означает: зарыть топор АТО, ужаснуться, раскаяться, попробовать жить с этим дальше.

Там, где активировать совесть не удается, на повестке дня оказывается ее «свидригайловско-суицидальный» тип. В худшем варианте это «путь Смердякова», эволюционировавшего в серийного маньяка из «Торнадо» и «Азова».

Как ни крути, а Украина достается Достоевскому. Даже если она об этом пока не подозревает. В разобранном состоянии, в неприглядном виде. Здесь вот-вот восторжествует теория Шигалева: «Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми... Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, — весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны». Здесь уже торжествует методология Шигалева, приводившая в восторг Петрушу Верховенского: «У него хорошо в тетради… у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов».

А что как не аллюзия на Крафта — рассуждения Анатолия Стреляного о том, что украинская нация выращивается в нынешней войне? Одна его статья так и называется — «Продукт выращивания». Нетрудно догадаться, что удобрением для столь благородного и необратимого процесса, как выращивание украинской нации, по представлениям Стреляного, является «обруселая часть Донбасса» и прочий «обруселый контингент». Мысли не новые — и трансплантированы в украинский материал прямиком из достоевского «Подростка»: «Он вывел, что русский народ есть народ второстепенный... которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого, может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна быть этой идеей парализована».

Украина — это страна, где вошедший в раж Петруша Верховенский превратился в болезненного игрока, который не остановится, пока не израсходует весь человеческий ресурс. Будет обдирать родню и брать в долг у чужих, пуская деньги на ветер. А ветер будет гнать очередную волну мобилизации.

В фильме Хотиненко о Достоевском колесо рулетки монтировалось с каторжным колесом. В украинском случае оно «рифмуется» с жерновами истории.

Полифонический роман Достоевского противопоказан унитарному сознанию украинского либерала. Консилиум врачей раздражает пациента, прикипевшего к навязчивой идее. А возненавидеть историю болезни легче, чем лечить болезнь.

Украинские властители дум наследуют «антидостоевские» комплексы западных коллег. У прогрессивного человечества — давние претензии к Федору Михайловичу.

Тридцать лет назад Иосиф Бродский написал эссе «Почему Милан Кундера несправедлив к Достоевскому». Понятно, что неприязнь чешского писателя к Достоевскому берет отсчет от 1968 года. Во всяком случае, именно тогда оформились претензии Кундеры к русскому классику, именно тогда он отказался от предложения о сценической обработке «Идиота» и «почувствовал необъяснимый приступ ностальгии по «Жаку-фаталисту».

«Раздражал меня в Достоевском самый климат его произведений; мир, где всё обращается в чувство: иными словами, где чувства возводятся в ранг ценностей и истины», — пишет Кундера в своем «Предисловии к вариации» (1985). Бродский отвечает на это: «Даже если свести романы Достоевского к тому редуцированному уровню, который предлагает Кундера, совершенно очевидно, что эти романы не о чувствах как таковых, но об иерархии чувств. Более того, чувства эти являются реакцией на высказанные мысли, большая часть которых — мысли глубоко рациональные, подобранные, между прочим, на Западе. Большинство романов Достоевского являются по сути развязками событий, начало которых имело место вне России, на Западе. Именно с Запада возвращается душевнобольным князь Мышкин; именно там поднабрался своих атеистических идей Иван Карамазов; для Верховенского-младшего Запад был и источником его политического радикализма, и укрытием для его конспиративной деятельности».

Заочная полемика русского поэта с «уязвленным рационалистом» о Достоевском и пражских событиях 1968 года интересна сегодня теми сторонними «заметками на полях» и постскриптумами, которые добавляет к ней военная кампания в Донбассе. Кундера напрямую связывает советские танки в Праге с достоевскими «мутными глубинами и агрессивной сентиментальностью». Он апеллирует к западному рационализму, к Дидро. Но именно сторонники такого подхода старательно избегают аналогий между вводом советских войск в Чехословакию (около ста погибших мирных жителей) и вводом украинских войск в Донбасс (тысячи погибших мирных жителей). Те, для кого Прага-68 — трагедия безусловная, а военная операция в Донбассе — мера вынужденная и крайне необходимая, — не видят ничего дурного в таких достижениях рациональной мысли, как известные порошенковские рецепты победы: «У нас дети пойдут в школы и детские садики — у них они будут сидеть в подвалах».

У жителей Горловки, проклинавших украинскую власть за очередную бомбежку, «чувства возводятся в ранг ценностей и истины». А украинская власть, с артиллеристским расчетом уничтожавшая жителей Донбасса, — образчик западной рациональной мысли.

Показательно, что именно роман Дидро об отношениях камердинера с хозяином Кундера предпочитает всяким разговорам русских мальчиков. Ему за Смердякова обидно. Ведь Павел Федорович — тоже «кундеровский уязвленный рационалист» в некотором роде.

Дело не в том, что носителю европейских ценностей тяжело читать Достоевского. Дело в том, что Достоевский легко прочитывает прогрессивное человечество, безжалостно препарирует его.